СВЕТЪ АЗИИ.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

Въ этомъ тихомъ убежище счастья и любви жилъ господь нашъ Будда, ничего не слыша ни о печаляхъ, ни о бедности, ни о страданияхъ, ни о болезняхъ, ни о старости, ни о смерти: но какъ иногда человекъ во сне блуждаетъ по мрачнымъ морямъ и утромъ пристаетъ къ берегу утомленный, привозя съ собою странныя вещи изъ этого тяжелаго путешествия, такъ и онъ часто лежалъ подле Ясодхары, склонивъ голову на ея смуглую грудь, усыпленный ея нежными ласками, и вдругъ вскакивалъ съ крикомъ: “мой миръ! О, мой мирь! Я слышу! Я знаю! Я иду!”
- Что съ тобою, государь?! - спрашивала она, глядя на него широко-раскрытыми оть ужаса глазами.
Въ эти минуты взоры его выражали неземное сострадание, а лицо казалось божественнымъ.

Чтобы остановить ея слезы, онь старался снова улыбнуться и приказывалъ музыке играть.

Однажды слуги поставили тыкву съ натянутыми струнами на пороге дома, тамъ, где вьтеръ могъ свободно перебирать струны и играть на нихъ, что хотелъ. Нестройно зазвучали серебряныя струны подъ напоромъ ветра, и все слышали только эти нестройные звуки, но царевичъ Сиддартха услышалъ музыку боговъ, и вотъ что пели они ему:
“Мы - голоса легкокрылаго ветра, который вздыхаетъ по покое и никогда не можетъ найти его. Знай! Каковъ ветеръ, такова и жизнь человеческая: вздохъ, стонъ, рыдание, буря, борьба.

“Къ чему, зачемъ мы созданы, ты не можешь знать, и не знаешь, откуда берется жизнь, к к чему она приводитъ? Мы также, какъ и ты, духи, рожденные изъ бездны пустоты! Какую радость приноситъ намъ наше изменчивое страдание?

“Какую радость приноситъ тебе твое неизменное счастье? Если бы еще любовь была вечна, можно бы найти въ ней наслаждение, но жизнь подобна ветру, и все въ ней лишь мимолетный звукъ на изменчивыхъ струнахъ.

“О, сынъ Майи! Мы стонемъ на этихъ струнахъ, потому-что мы блуждаемъ по земле; мы не пробуждаемъ веселья, потому-что мы видимъ слишкомъ много горя въ разных странахъ, слишкомъ много глазъ въ слезахъ, слишкомъ много рукъ, молящихь о пощаде.

“Мы и стонемъ, и смеёмся надъ людьми: они не знаютъ, что та жизнь, къ которой они такъ привязаны, пустой призракъ; удержать ее такъ же невозможно, какъ остановить облако или сдержать рукой течение реки.

“Но ты, предназначенный принести людямъ спасение, - твое время близко. Печальный миръ ждетъ тебя среди своихъ страданий, слепой миръ содрогается отъ муки! Встань, сынъ Майи! Проснись! Не возвращайся въ объятия сна!

“Мы - голоса странствующаго ветра. Иди и ты, царевичъ, странствуй, чтобы найти покой; оставь любовь ради любви къ любящимъ, брось роскошь, прими страдание, дай нзбавление!

“Перебирая серебряныя струны, мы шлемь свои вздохи тебе, еще неискусившемуся въ опыте земныхъ делъ, мы говоримъ съ тобою и, пролетая мимо, смеемся надъ теми прелестными тенями, которыми ты забавляешься!”

Въ другой разъ царевичъ сиделъ вечеромъ среди своихъ придворныхъ красавицъ, держа за руку прелестную Ясодхару, а одна изъ девушекъ, чтобы скоротать сумерки, разсказывала старую сказку, сопровождая слова свои музыкой, поддерживавшей ея звучный голосъ, когда онъ ослабевалъ. Она говорила о любви, о волшебномъ коне, о чудныхъ дальнихъ странахъ, въ которыхъ живутъ бледнолицые люди, и где ночью солнце спускается въ море. Онъ вздохнулъ и сказалъ:
- Читра своимъ прелестнымъ разсказомъ напоминаетъ мне пение ветра на струнахъ. Дай ей, Ясодхара, свою жемчужину въ награду! Но ты, моя жемчужина, скажи, неужели въ самомъ деле светъ такъ великъ? Неужели есть страна, где видно, какъ солнце закатывается въ морския волны? И есть-ли тамъ сердца, подобныя нашимъ, безчисленныя, неизведанныя, несчастныя - можетъ быть, - которымъ мы могли бы оказать помощь, если бы знали о нихъ? Часто, когда дневное светило начинаетъ съ востока свой величественный, усыпанный золотомъ, путь, - мне думается, кто же такой первый на краю света приветствовалъ появление его, кто эти дети востока? Часто, даже лежа на твоей груди, въ твоихъ объятияхъ, дорогая жена, стремился я съ тоской, при закате солнца, перенестись вместе съ нимь на пурпурный западъ и жаждалъ взглянуть на народы, живущие въ техъ странахъ! Тамъ, наверное, есть много людей, которыхъ мы полюбили бы. Можетъ ли быть иначе? Теперь, въ этотъ часъ, я испытываю мучительное стремление, - стремление, котораго не прогонитъ даже и поцелуй твоихъ, сладкихъ устъ! О Читра! Ты, которая знаешь эту волшебную страну! Скажи, где добыть мне быстроногаго коня твоей сказки? Я готовъ отдать мой дворецъ за одинъ день езды на немъ; я бы все ехалъ, ехалъ, пока не увиделъ всего необъятнаго простора земли... Нетъ, я бы лучше хотелъ иметь крылья молодого ястреба, наследника более обширнаго царства, чемъ мое; я бы вознесся на вершину Гималайевъ, туда, где розовый светъ окрашиваетъ снежныя равнины, и оттуда пытливымъ взоромъ огляделъ бы все вокругъ! Отчего я никогда ничего не видель, ничего не старался увидеть? Скажите мне, что находится за нашими железными воротами?

Одинъ изъ придворныхъ отвечалъ:
- Сначала городъ, славный царевичъ, храмы, сады, рощи; потомъ поля, потомъ опять поля съ майданами, кустарникомъ; потомъ идутъ владения царя Бимбисары; потомъ обширныя земли съ тысячами и сотнями тысячъ людей.

- Хорошо, - сказалъ Сиддартха, - велите Чанне запречь мою колесницу, завтра въ полдень я поеду и увижу все это!

Придворные донесли царю:
- Нашъ царевичъ, сынъ твой, приказываеть заложить колесницу завтра въ полдень, онъ хочетъ выехать изъ дворца и посмотреть людей.

- Такъ, - сказалъ царь, - пора ему видеть ихъ; но пошлите глашатаевъ, пусть они позаботятся, чтобы все было приведено въ порядокъ, чтобы никакое неприятное зрелище не попало царевичу на глаза; пусть ни слепые, ни калеки, ни больные, ни старики, ни прокаженные, ни немощные не выходятъ изъ домовъ!

После этого приказа мостовая была вычищена, водоносы обрызгали водой все улицы, хозяйки посыпали пороги своихъ домовъ краснымъ пескомъ, украсили двери венками и букетами тюльпановъ. Картины па стенахъ были подновлены, деревья увешены флагами, идолы покрыты золотомъ; на широкихъ дорогахъ статуи бога Сурья и великихъ, боговъ сияли среди зелени и алтарей. Весь городъ казался столицей какой-то волшебной страны.

Затемъ глашатаи съ барабаномъ и гонгомъ громко провозгласили:
- Слушайте, граждане! Царь повелелъ, чтобы сегодня не видно было въ городе ничего неприятнаго: пусть ни одинъ слепой, увечный, больной, старый, прокаженный или немощный не выходитъ изъ дому. Тела умершихъ не должны сожигаться и даже выноситься изъ дому до вечера! Таково повеление Суддходаны!

Такимъ образомъ все было прибрано, все дома Капилавасту разукрашены, когда царевичъ выехалъ въ городъ въ расписанной колеснице, запряженной двумя белоснежными, откормленными быками съ высокими горбами подъ резнымъ лакированнымъ ярмомъ.

Приятно было видеть радость, съ какою народъ приветствовалъ царевича; и Сиддартха становился все веселее и веселее, при виде этой подвластной ему и въ то же время любящей его толпы, одетой по праздничному, смеющейся, какъ будто жизнь была для нея благомъ.

- Прекрасенъ этотъ миръ и мне по душе, - сказалъ онъ, - какъ все меня любятъ! Какъ добры и веселы эти не сановные и не властные люди; какъ милы тутъ мои сестры: все оне трудятся или няньчатъ ребятъ. Что я имъ сделалъ? За что они такъ ласковы ко мне? Какимъ образомъ могутъ знать эти дети, что я ихъ люблю? Пожалуйста, поднимите этого хорошенькаго маленькаго Сакья, который бросаетъ намъ цветы, и пусть онъ покатается со мною! О, какъ хорошо царствовать въ такомъ царстве, какъ наше! Какъ легко радовать людей, если они приходятъ въ восторгъ отъ того только, что я выехалъ изъ дворца! Какъ у меня много лишняго, если даже въ такихъ маленькихъ домикахъ есть все, что нужно для благополучия жителей целаго города! Вези меня, Чанна, за ворота, мне хочется поближе ознакомиться съ этимъ очаровательнымъ миромъ, такъ долго остававшимся мне совершенно неизвестнымъ!

Они выехали за ворота въ сопровождении радостной толпы, которая теснилась около колесъ экипажа или бежала впереди быковъ, бросая цветы; одни гладили белоснежныхъ животныхъ, другие приносили имъ рису и хлеба, все кричали: “джей! джей! Славный нашъ царевичъ!”

И далее, по воле, царя, весь путь представлялъ одно только приятное зрелище, былъ полонъ одними только веселыми картинами; но вдругъ изъ лачуги около дороги вылезъ старый-престарый нищий, грязный, угрюмый, въ лохмотьяхъ; морщинистая, обожженая солнцемъ кожа висела, точно шкура животнаго, на его сухихъ костяхъ, спина его согнулась подь тяжестью долгихъ летъ, веки покраснели отъ многихъ пролитыхъ слезъ, глаза потускнели, беззубыя челюсти дрожали отъ паралича и отъ страха при виде такой толпы и такихъ ликований. Одною исхудалою рукою опирался онъ на ветхий посохъ, поддерживая имъ дрожавшие члены, другую прижималъ къ груди, изъ которой едва-едва выходило тяжелое прерывистое дыхание.
- Подайте нищему, добрые люди! - простоналъ онъ, - я уже при смерти!

Удушливый кашель не далъ ему договорить, но онъ все же оставался съ протянутой рукой и изъ последнихъ силъ продолжалъ повторять:
- Подайте нищему, добрые люди!

Те, что стояли ближе къ нему, столкнули его съ дороги, говоря:
- Царевичъ!.. Разве не видишь!?.. Убирайся въ свою лачугу!

Но Сиддартха закричалъ:
- Оставьте его, оставьте его!.. Чанна! Что это за существо, похожее на человека, но, конечно, только похожее? Человекъ не можетъ быть такимъ дряхлымъ, несчастнымъ, страшнымъ и удрученнымъ! Разве когда-нибудь люди родятся такими? Что значатъ его слова: “я при смерти”? Отчего онъ такъ исхудалъ, разве ему нечего есть? Какое горе постигло этого несчастнаго?

Возница отвечалъ:
- Милостивый царевичъ! Ты видишь просто стараго человека. Несколько дссятковъ летъ тому назадъ онъ держался прямо, глаза его блестели, онъ былъ здоровъ: жестокие годы высосали изъ него все соки, разрушили его силу, унесли его волю и разсудокъ; масло его светильника выгорело, теперь мерцаетъ одна только черная светильня; вь немъ осталась одна только слабая искра жизни, она лишь вспыхиваетъ предъ угасаниемъ. Такова старость, стоитъ ли вашему высочеству обращать на него внимание?

Тогда спросилъ царевичъ:
- Но скажи, бываетъ ли то же и съ другими, со всеми, или редко кто становится такимъ, какъ этотъ?

- Высокий повелитель! - отвечалъ Чанна, - такими какъ онъ сделаются все люди, если проживутъ столько же!

- Но, - спросилъ царевичъ, - если я проживу столько же, буду ли я такимъ же, и если Ясодхара доживетъ до восьмидесяти летъ, будетъ ли она такъ же стара, и Джалини, и маленькая Хаста и Гаутами, и Гунга, и все другие?

- Да, великий государь! - отвечалъ возница. Тогда сказалъ царевичъ:
- Поверни назадъ и вези меня домой! Я виделъ то, чего не ожидалъ увидеть!

Сиддартха возвратился въ свой великолепный дворецъ, не переставая размышлять о виденномъ; душа его была печальна, лицо выражало грусть; онъ не попробовалъ сладкихъ явствъ и плодовъ, приготовленыхъ къ вечерней трапезе, ни разу не взглянулъ на лучшихъ придворныхъ танцовщицъ, старавшихся развеселить его. Онъ не говорилъ н слова, и только когда опечаленная Ясодхара упала кь ногамъ его и, рыдая, спросила:
- Неужели я не могу утешить моего господина?

Онъ грустно ответилъ ей:
- О, дорогая, ты для меня великое угешение, и душа моя болитъ, когда я думаю, что утешению этому долженъ наступить конецъ! А конецъ придетъ, мы оба состаримся, Ясодхара! Мы потеряемъ любовь, мы ослабеемъ, одряхлеемъ, сгорбимся! Если бы мы, стараясь удержать жизнь и любовь, соединили наши уста такъ крепко, что день и ночь дышали бы однимъ дыханиемъ, время все-таки прокралось бы между нами и уничтожило бы мою страсть и твои прелести, подобно тому, какъ черная ночь уничтожаетъ розовый светъ горныхъ вершинъ, незаметно превращая ихъ въ серыя. Это узналъ я, и сердце мое омрачено ужасомъ, и сердце мое поглощено мыслью о томъ, какъ спасти сладость любви отъ убийцы-времени, превращающаго людей въ дряхлыхъ стариковъ.

И всю ночь просиделъ царевичъ безъ сна, не зная покоя.

И всю эту ночь царю Суддходане снились тревожные сны.
Въ первомъ сне онъ увиделъ большое, красивое знамя съ золотымъ солнцемъ - знакомъ Индры - посредине; подулъ сильный ветеръ, разорвалъ его и бросилъ на землю; явилась толпа теней, схватила клочки шелковой ткани и унесла ихъ на западъ оть городскихь воротъ;
после этого ему приснились десять огромныхъ слоновъ съ серебряными клыками; они били ногами о землю и торжественнымъ шествиемъ направлялись по южной дороге; на переднемъ слоне сиделъ царевичъ, другие следовали за иимъ.
Въ третьемъ сне ему представилась колесница, блестевшая ослепительнымъ светомъ, запряженная четырьмя конями, которые дышали белымъ паромъ и брызгали огненной пеной; въ этой колеснице сиделъ царевичъ Сиддартха.
Въ четвертомъ сне онъ увиделъ вертящееся колесо; ступица его горела золотомъ, спицы были изъ драгоценныхъ камней, странныя письмена покрывали его шину; оно вертелось и вращение его казалось въ одно и то же время музыкой и огнемъ.
Въ пятомъ видении ему явился огромный барабанъ, стоявший на полдороге между городомъ и горами; царевичъ билъ по немъ железной дубиной, и грохотъ, подобный ударамъ грома, раздавался по небу и земле.
Въ шестомь сне царь увиделъ башню, которая поднималась все выше и выше надъ городомъ, пока ея величественная вершина не засияла въ облакахъ, и на этой вершине стоялъ царевичъ, бросая во все стороны драгоценные камни самыхъ яркихъ цветовъ, точно дождь гиацинтовъ и рубиновъ; и все люди собирались и старались схватить эти сокровища, падавшия на все четыре страны света.
Въ седьмомъ сне онъ услышалъ вопли и увиделъ, шестерыхъ людей, плакавших, скрежетавшпхъ зубами, закрывавшихъ ротъ руками и уходившихь въ отчаянии.

Вотъ какие семь сновъ привиделись царю, и ни одинъ изъ самыхъ мудрыхъ снотолкователей не могъ объяснить ему ихъ значение. Царь разгневался и сказалъ:
- Несчастие грозитъ моему дому и нетъ среди васъ ни одного мудреца, который помогъ бы мне узнать, какое предзнаменование послали мне великие боги!

Печаль распространилась по всему городу, такъ какъ царь виделъ семь страшныхъ сновъ, которыхъ никто не могъ растолковать. Но вотъ къ воротамъ подошелъ старикъ, одетый въ звериныя шкуры, по-видимому, пустынникь, никому неизвестный; онъ воскликнулъ:
- Сведите меня къ царю, я могу объяснить его сонныя видения!

Услышавъ семь таинственныхъ полуночныхъ сновъ, онъ почтительно поклонился и сказалъ:
- О, махараджа, я поклоняюсь этому благословенному дому, изъ котораго произойдетъ светъ более яркий, чемъ светъ солнца! Знай: все эти семь страшныхъ видений означаютъ семь радостей;
первое – широкое великолепное знамя со знакомъ Индры, брошенное на землю и унесенное прочь, означаетъ конецъ старой веры и начало новой; боги такъ же изменяются, какъ люди, какъ минуютъ дни людей, такь пройдутъ, наконецъ, и века боговъ.
Десять огромныхъ слоновъ, тяжелою поступью потрясавшихъ землю, означаютъ десять великихъ даровъ мудрости, подъ влияниемъ коихъ царевичъ покинетъ свое государство и потрясетъ миръ провозглашениемъ истины.
Четыре коня, изрыгающие пламя - это четыре добродетели, которыя приведутъ сына твоего отъ сомнения и мрачныхъ мыслей къ радостному свету;
вращавшееся колесо съ блестящей золотой ступицей - это драгоценное колесо совершеннаго закона, колесо, которое сынъ твой пуститъ въ обращение въ виду всего мира.
Огромный барабанъ, въ который царевичъ билъ такъ, что шумъ, слышался во всехъ земляхъ, означаетъ громъ проповеди слова, которое онъ провозгласитъ;
башня, возвышавшаяся до неба - это распространение благовестия Будды, а драгоценные камни, которые онъ бросалъ - это неописуемое сокровище истиннаго закона, дорогого, желательнаго какъ, для людей, такь и для боговъ. Вотъ значение башни.
Что касается техъ шести, которые плакали, закрывая себе ротъ, то это шесть главныхъ учителей, которыхъ сынъ твой яркою правдою и неоспоримыми доводами убедитъ въ ихъ заблуждении.
О, царь возрадуйся! Владения царевича обширнее всякаго царства, его рубище отшельника предпочтительнее драгоценныхъ золотыхъ одеждъ. Вотъ что означали твои сны! Черезъ семь дней и семь ночей начнется исполнение этихъ предзнаменований.

Такъ говорилъ святой человекъ и смиренно положилъ восемь поклоновъ, три раза коснувшись земли; затемъ онъ повернулся и вышелъ; по когда царь послалъ во следъ ему богатылй даръ, посланные вернултсь и сказали:
Мы вошли за нимъ въ храмъ Чандры, но тамъ никого не было кроме серой совы, которая вылетела изъ святилища.

Такъ иногда являются боги.

Опечаленный царь подивился всему этому и приказалъ устроить новыя развлечения для привлечения сердца Сиддартхи къ танцовщицамъ его увеселительного замка; въ то же время онъ удвоилъ стражу у всехъ железныхъ воротъ.

Но кто можеть заградить путь судьбе?

Душу царевича снова стало волновать желание увидеть светъ за воротами дворца, жизнь людей, которая была бы такою приятною, если бы волны ея не стремились къ безполезному и горестному концу въ сухихъ пескахъ времени.

- Дозволь мне, умоляю тебя, посмотреть, на нашъ городъ въ его настоящемъ виде, - просилъ онъ царя Суддходану. - Ты въ своей нежной заботливости приказалъ народу удалить все неприятное и будничное, разукрасить улицы, представиться веселыми, чтобы радовать меня; но я узналъ теперь, что не такова повседневная жизнь; если бы я стоялъ ближе къ царству и къ тебе, отецъ, я желаль бы увидеть народъ и улицы въ ихъ простой, обычной обстановке, въ ихъ будничныхъ занятияхъ, узнать, какою жизнью живутъ все эти люди - не причастные к власти. Позволь мне, дорогой государь, выйти тайно изъ моихъ счастливыхъ садовъ; я вернусь въ ихъ мирное убежище более довольнымъ, а если и не более довольнымъ, то более мудрымъ. Отецъ! прошу тебя, дозволь мне завтра свободно погулять по улицамъ въ сопровождении моихъ слугъ!

Царь сказалъ въ совете своихъ министровъ:
- Можетъ быть, эта вторая прогулка поправитъ зло причиненное первою. Заметьте, какь пугливо озирается соколъ, когда его расклобучатъ, и какими спокойными глазами глядитъ онъ, когда привыкнетъ кь свободе; пусгь сынъ мой осмотритъ все, но необходимо сообщить мне после, каково будетъ его душевное настроение!

И вотъ на следующий день, когда полуденный жаръ спалъ, царевичъ и Чанна были пропущены за ворота, по приказанию царя; однако же слуги, которые двигали тяжелые затворы, не знали, что подъ оделждою купца скрывался царевичъ, а подъ нарядомъ писца - его возничий. И они пошли пешкомъ обыкновенной дорогой, мешаясь с сакийскими гражданами, наблюдая въ городе и грустныя и веселыя картины; пестрораскрашенныя улицы оживлялись дневнымъ шумомъ: купцы сидели, скрестивъ ноги, среди кучъ зернового хлеба и пряностей; покупатели, побрякивая кошельками, наполненными деньгами, приторговывали товаръ, стараясь купить подешевле то одно, то другое; тамъ слышались крики возницъ, предостерегавшие проходящихъ, тутъ раздавался шумъ каменныхъ колесъ; далее сильные быки медленно тащили звенящий грузъ; носильщики паланкиновъ громко пели; широкогрудые веблюды грелись на солнце; хозяйки несли воду изъ колодцевъ въ качающихся ведрахъ и тащили черномазых ребятишек; мухи роились вокругъ лавочекь с лакомствами; ткачъ сиделъ за своимъ станкомъ и скрипелъ челнокомъ; жернова мололи муку; собаки подбирали объедки; кузнецъ накаливалъ кирку вместе с конемъ; въ школе сакийския маленькия дети пели мантры и заучивали имена большихъ и малыхъ боговъ, чинно сидя полукругомъ вокругъ своего гуру, красильщики вытаскивали изъ чановъ разныя материи - оранжевыя, красныя, зеленыя - и раскладывали их для сушки на солнце; солдаты проходили , гремя щитами и мечами; верблюдовожатые покачивались на горбахъ своихъ верблюдовъ; браманы смотрели гордо, кшатрии - воинственно, работящие судры - смиренно.

Здесь собралась толпа вокругъ болтливаго укротителя змей, который обвивалъ руку гадами и ехиднами, точно браслетами, или заставлялъ плясать подъ звуки волынки очковую змею. Тамъ длинная процессия барабанщиков и трубачей съ ярко расписанными конями и шелковыми балдахинами провожала домой молодую невесту; тутъ жена, намереваясь вымолить благополучное возвращение мужа изъ дальняго путешествия или рождение сына, несла въ храмъ печенье и цветы; тутъ же, рядомъ съ лавками, смуглые медники шумно колотили по металу, выдеплывая изъ него лампады и кувшины; затемъ пришлось обогнуть стены храма и черезъ ворота дойти до реки и моста, перекинутаго черезъ реку у городскихъ воротъ.

Едва они перешли мостъ, какъ вдругь въ стороне отъ дороги послышался жалобный вопль:
- Помогите, господа, помогите подняться! Ахъ, помогите, или я умру, не дойдя до дому.

Какой-то несчастный, пораженный смертельною болезнью, стоналъ и корчился, валяясь на дороге въ пыли; онъ былъ покрытъ красными пятнами, холодный потъ струился у него по лбу, ротъ его былъ искривленъ нестерпимою болью, блуждающие взоры выражали страдание. Онъ хватался за траву, пытаясь привстать, приподнимался наполовину и снова падалъ; слабые члены его дрожали, изъ груди вылеталъ крикъ ужаса:
- Ахъ, какое мученье! Добрые люди, помогите!
Сиддартха подбежалъ кь больному, приподнялъ его нежными руками, положилъ голову его къ себе на колени и, стараясь успокоить его ласками, спросилъ:
- Братъ мой, что съ тобою? Какая беда постигла тебя? Отчего ты не можешь встать? Отчего это, Чанна, онъ такъ стонетъ и охаетъ, и напрасно силится говорить и такъ жалобно вздыхаетъ?

Возничий отвечалъ:
- Великий государь! Этотъ человекъ пораженъ какою-то болезнью; все части его тела въ разстройстве; кровь, которая текла прежде рекой по его жиламъ, теперь кипитъ и волнуется; сердце, которое билось ровно и спокойно, стучитъ теперь то быстро, то медленно, какъ барабанъ подъ неумелой рукой; мускулы его ослабели, какъ ненатянутыя струны; сила оставила его ноги, поясницу и шею; вся телесная красота и радость покинули его; это больной въ припадке! Смотри, какъ онъ мечется въ борьбе съ болезнью, какъ онъ вращаетъ налившимися кровью глазами, какъ онъ скрежещетъ, зубами, какъ тяжело дышетъ, точно задыхаясь отъ смраднаго дыма! Видишь, онъ радъ бы скорее умереть, но не умретъ до техъ поръ, пока болезнь не кончитъ своего дела, пока не убьетъ его нервовъ, которые умираютъ прежде всего остального тела; когда жилы его лопнутъ въ борьбе со смертью, и все кости станутъ нечувствительны къ боли, тогда чума покинеть его и перейдетъ къ кому-нибудь другому. О, государь, ты дурно делаешь, что держишь его! Болезнь можетъ перейти и заразить тебя, даже тебя!

Но царевичъ продолжалъ успокоивать больного.

- А есть еще другие, много другихъ, которые страдаютъ такъ же, - спросилъ онъ, - и неужели я могу заболеть, подобно ему?

- Великий государь, - отвечалъ Чанна, - болезнь приходитъ подъ разными видами ко всемъ людямъ: увечья и раны, тошнота и сыпь, параличъ и чума, горячка и водяная, кровотечение и нарывы - все эти болезни поражаютъ всякое тело и всюду проникають!

- А эти болезни приходятъ незаметно? - спросилъ царевичъ.

Оне подкрадываются подобно скользкой змее, жалящей незаметно, - отвечалъ Чанна. - подобно полосатому убийце, скрывающемуся въ чаще и выскакивающему изъ-за куста карунды; подобно молнии, убивающей одного и случайно щадящей другого!

- Значитъ, все люди живутъ подъ постояннымъ, страхомъ?

- Да, непременно, государь!

- И ни одинъ не можетъ сказать: я засыпаю ночью здоровымъ, невредимымъ и такимъ и проснусь?

- Ни одинъ!

- А следствиемъ всехъ этихъ болезней, подкрадывающихся невидимо, неотразимо, является ослабевшее тело и опечаленная душа, а тамъ ужъ приходитъ и старость?

- Да, если человекъ доживетъ до нея!

- Но если человекъ не можетъ вынести своего страдания или не хочетъ приблизить конецъ его; или если онъ, какъ этотъ человекъ, ослабеетъ до того, что можетъ только стонать и страдая живетъ, и становится все старее и старее, - что же съ нимъ станется, наконецъ?

- Онъ, умретъ, государь!

- Умретъ?

- Да, въ конце концовъ, тем или инымъ путемъ, подъ темъ или другимъ видомъ, въ тотъ или этотъ часъ приходить смерть; немногие доживаютъ до старости, большинство страдаетъ и умираетъ отъ болезней, но всемъ приходится умереть, - смотри, вонъ несутъ мертвеца!

Сиддартха поднялъ глаза и увиделъ толпу народа, направлявшуюся къ берегу реки; впереди несли сосудъ съ горящими угольями; сзади шли родственники съ обстриженными волосами, въ траурныхъ одеждахъ, безъ поясовъ, оглашая воздухъ криками: “о, Рама, Рама! Внемли! Призывайте Раму, братья!” Затемъ следовали носилки, состоявшия изъ четырехъ брусьев, переплетенныхъ бамбуковыми ветвями, а на нихъ лежалъ, вытянувъ ноги, мертвецъ, неподвижный, окоченелый, съ отвислою челюстью и закатившимися глазами, съ провалившимися боками, съ зубами, натертымн краснымъ и желтымъ, порошкомъ. Люди, которые несли носилки, повернули ихъ на все четыре страны света, при крикахъ: “Рама!” “Рама!” - поднесли тело кь костру, поставленному на берегу реки, и здесь положили его; затемъ стали подкладывать горючий материалъ.

Спокойно спитъ тоть, кто лежитъ на этомъ ложе! Его не разбудитъ холодъ, хотя онъ лежитъ раздетый на открытомъ воздухе!

Со всехъ четырехъ сторонъ костра занялось красное пламя, оно поднималось, лизало дерево, разгоралось, питаясь теломъ покойника, и пожирало его шипящими языками, пепелило его кожу, разламывало суставы; мало-по-малу, густой дымъ сталъ тоньше, на земле лежала куча краснаго и сераго пепла, среди котораго тамъ и сямъ белела кость, - вотъ все, что осталось отъ человека!

Тогда царевичъ спросиль:
- Неужели такой конецъ ожидаетъ всякаго?

- Такой конецъ ожидаетъ всякаго, - отвечалъ Чанна, - тоть, который лежалъ на костре и отъ котораго осталось такъ мало, что вороны каркаютъ надъ нимъ съ голода и улетаютъ, не находя добычи, тотъ человекъ елъ, пилъ, смеялся, любилъ, жилъ и любилъ жизнь. Но вотъ подулъ смертоносный ветеръ, или несчастному случилось поскользнуться па дороге, не то изъ пруда поднялись дурныя испарения: змея ужалила его, или острие злой стали вонзилось въ него, или холодъ охватилъ его, или онъ подавился рыбьей костью, или черепица упала на него - и жизнь исчезла, и человека не стало! Онъ не ощущаетъ более ни желаний, ни радостей, ни страданий, ни сладости поцелуя; его не жжетъ пламя, испепеляющее его тело, онъ не обоняетъ запаха сжигаемаго на костре собственнаго своего тела; ни дыма сандальнаго дерева, ни курения горящихъ благовоний; во рту у него нетъ вкуса, в ушахъ - слуха, зрение его померкло; те, кого онъ любилъ, горько плачутъ, а тело его, бывшее светочемъ жизни, предается огню, чтобы не сделаться добычей червей. Такова судьба всякаго тела! Высокий и низкий, добрый и злой – все должны умереть, а затемъ – какъ говорятъ знающие более насъ – должны снова возродиться и жить где-то, какъ-то, кто знаеть? Опять начнутся страдания, разлука, горящий костеръ - таковъ круговоротъ человеческой жизни!

Сиддартха поднялъ къ небу глаза, блестевшие божественными слезами; глаза, загоревшиеся небеснымъ состраданиемъ, онъ опустилъ къ земле; онъ обращалъ взоры съ неба на землю и съ земли на небо, какъ будто духъ его въ своемъ полете искалъ какого-то далекаго видения, показывающаго связь между землей и небомъ, видения утеряннаго, исчезнувшаго, но желаннаго, когда-то знакомаго. Вдругъ лице его загорелось пламенною страстью невыразимой любви, горячей, безграничной, ненасытной надежды.

“- О страдальческий миръ! - вскричалъ онъ. - О вы, известные и неизвестные мне братья по плоти, вы, попавшие въ эту общую сеть смерти и печали, - въ сеть жизни, приковывающей васъ къ смерти и печали! Я вижу, я чувствую громадность страданий земли, суету ея радостей, пустоту ея благъ, терзание ея золъ; радость приводить къ страданию, молодость къ старости, любовь къ разлуке, жизнь къ отвратительной смерти, а смерть къ неизвестнымъ жизнямъ, которыя снова приковываютъ человека къ своему вечно обращающемуся колесу и заставляютъ его катить это колесо ложныхъ наслаждений и не ложныхъ печалей. И я былъ оболыценъ этой приманкой, и мне казалось приятно жить, и мне жизнь являлась светлымъ потокомъ вечно-текущимъ въ неизменномъ мире; а между темъ безразсудныя струи потока весело несутся среди цветовъ и луговъ только затемъ, чтобы скорее влить свои прозрачныя воды въ мутное соленое море! Покровъ, ослеплявший меня, сдернутъ! Я таковъ же, какъ все эти люди, которые взываютъ къ своимъ богамъ и которымъ боги не внемлютъ или которыми они пренебрегаютъ, - а между темъ должна же явиться помощь - для нихъ, и для меня, и для всехъ! Можетъ быть сами боги нуждаются в помощи, если они настолько слабы, что не могутъ спасти, когда печальныя уста взываютъ кь нимъ! Я не допустилъ бы ни одного человека взывать ко мне напрасно, если бы могъ спасти его! Какъ же это возможно, что Брама создалъ миръ и предоставляетъ ему бедствоватъ?! Если онъ всемогущъ, зачем-же покидаетъ онъ его? Или онъ не благъ?.. А если онъ не всемогущъ, то он не богъ!.. Чанна, вези меня назадъ домой, домой! Довольно! Я виделъ все, что мне нужно!”

Узнавъ обо всемъ этомъ, царь поставилъ къ воротамъ тройную стражу и приказалъ, чтобы ни одинъ человекъ не входилъ въ нихъ и не выходилъ изъ нихъ ни днемъ, ни ночью, пока не минуетъ срокъ, назначенный въ его сновиденияхъ.